Илья Рутберг: душа и тело фестиваля – это Вы. И, завтра и сегодня мне представляется разным. Прожили мы эту серьёзную жизнь вместе по фестивальным правилам, и мне хочется сказать вот какие слова: я хочу поблагодарить жюри. Есть за что благодарить. Вы все поддержали атмосферу максимальной требовательности. Да, Грикурко забыл чемодан… да, режиссёрские трудности с актёрами, всем не хватает денег, - никакие эти соображения во внимание не принимались. Принималось во внимание представленное. Я душевно благодарен за это моим коллегам по жюри, потому что им это даёт ту реальную пользу, все ждали от фестиваля именно этого – создание реальной ситуации, когда сегодняшнее окончание является началом вашего освоения того, что все назвали Фестивалем. Я хочу поблагодарить жюри, этих людей, потому что они специалисты, а значит их мнения иногда очень разные. Я хочу поблагодарить своих коллег за то, что это необыкновенные люди, а значит их мнение вызывало доверие и естественное желание задуматься над этим мнением, даже если ты с ним не согласен…
Саша Рогачевский: - необходимо проникнуть в ткань неких чувств. Но очень здесь важно не понимать, что происходит, а важно ощутить происходящее какими угодно чувствами. Когда актёры меняют костюмы, образы – это очень важно. Важно вообще всё, что там происходит. Важно, чтобы взгляд фокусировался на всех трёх, а я в Москве видел четырёх актёров на сцене. Это как в абстрактной картине – смотришь в один угол, и необходимо задействовать 2-й, 3-й, 4-й. Здесь ещё важна энергетика зрителя. Важно, чтобы он был в одном энергетическом поле. Спектакль ничуть не ухудшился, даже проходя на большой сцене. Может быть не с тем светом, который был, но в общем впечатление…
“Она читала,
Я внимал,
Нет, смысла я не понимал,
Но впечатленье колдовское”
Примерно так. На мой взгляд – это то самое искусство чувств, которые в данный момент возникают. Именно в этот день, в эту минуту. Завтра может быть что то другое. Валера Шевченко : вчерашний ваш спектакль и смех в зале – это традиционно возникает, или… - если смешно, то почему бы и не посмеяться?
Саша Рогачевский: я этот спектакль уже смотрел, и в этот раз он так же пробудил во мне бурю эмоций, поэтому можно и так смотреть, и эдак, как угодно.
Тоня Ростовская: однажды меня жена Александра Балобанова обругала, когда я засмеялась на «порченье» Фама. А однажды я заплакала, но это было раз в жизни. Так сделали, что у меня потекли слёзы. Я сама была потрясена, тем более что каждый день практически я это вижу.
- Фразу он так сделал?
Тоня Ростовская: Не фразу, но само «порченье»… …каждый показ делается с той же чёткостью и выстроенностью, но вкладывается каждый раз в зависимости от зала, от атмосферы, от состояния всего – это какое то новое тело.
Валера Шевченко: Пародизм. В этом есть кайф, когда ты про кровь говоришь, и садишься, я это воспринимаю как иронию…
…Ирония. Дорогого стоящая, и важно, чтобы она пошла дальше. То, что Вы каждый раз всё по новому играете, может быть в этом и есть принцип лаборатории. Где то меня раздражал голос, где то резало слух… а в основном я не ожидал такого, потому что то, что я посмотрел на гала-концерте…Углубляться в это, думаю, или не углубляться? А вообще это интересно – как эксперимент на зрителе… Были моменты, где Вы иллюстрировали, но не долго, слава Богу… …ввести в атмосферу иронии Кортасара, может быть не хватило этого, чтобы мы Вас приняли. Может быть поточнее идти по пути знаковых вещей, в это Вы нас вводите, поэтому возникает непонимание.
Саша Рогачевский: мне было интересно, что ты чувствуешь, почему не задаться таким вопросом. Попытаться воспринимать их не как понятное, а попытаться понять их. Не то, что они хотели показать, а то, что они выражают, какие чувства… Ведь слыша литературную фразу, мы хотим её однозначно понимать. И вдруг нам кто то предлагает разногласное чтение. И когда мы это видим, то понимаем, что мы-то должны думать не только конкретно, однозначно. Они имеют на это право. Они выдержали весь этот зал целиком, они не пошли у него на поводу. А теперь важно, поняли мы это? Почувствовали или не почувствовали. Эта группа – это состояние. … Тоня Ростовская: …у меня немного другое восприятие. Мне кажется, что Кортасар противостоит той волне, которая была. И в этом смысле… это моё восприятие, этот контекст не брался в расчёт. На мой взгляд, Кортасар над. Он смог преодолеть этот разрыв. И когда у меня встал вопрос, на чём учиться – я сразу остановилась на «Фамах и Хронопах». Потому что это совмещение открытости и уникальности, единственности, это он собой задаёт, он позволяет состоятся с точностью до каждого. Т.е. там нет вещей, которые бы тебя накрыли, повели , предзадали, т.е. человек вынужден состояться. Он позволяет делать шаг, а для нас это самое главное – научиться двигаться. То, что он делает, я называю поэзией, это как воздух. Сквозь него можно пройти, и в нём можно находиться. Он обладает какой то тканью необыкновенной. Ахматова пишет, «из какого сора растут цветы», а он пишет так, что ему и сора не нужно. И здесь он противостоит всем. Там, в его вещах, ситуациях, всегда можно пройти.
-Можно ли рассматривать пародиста, как человека, возвышающегося над тем, что он пародирует? И можно ли рассматривать пародиста, не зная, что он пародирует? Не создаём ли мы миф из реального?
Валера Шевченко: мне показалось, что мы углубляемся в сторону литературы. И мне хотелось бы вернуться на сценическую площадку, которая вчера доминировала. Человек, который делал это, имел право на свой взгляд, но что человек делал, как зритель это воспринимал? Давайте вернёмся к этому. Давайте говорить о попытке движения, если это удалось, то что удалось? Если нет, то почему?
Саша Рогачевский: речь не только о движении. К сожалению, мы только троих видели на сцене, это немного не то. надо смотреть четырёх. Появилась многогранность, и эта лаборатория интересна. Как можно сделать лучше?
Люда Байкалова: для меня было открытием, как ребята с такой серьёзностью играют такие ироничные слова. Их мы уже вторые сутки цитируем, слова из спектакля, или не спектакля, не знаю, как Вы это называете.
Валера Шевченко: Действие.
Тоня Ростовская: Да, действие.
Саша Рогачевский: очень важная вещь, что за той иронией, за тем расслаблением тебя никуда не ведут.
Юля Лохова: Я посмотрела на то, как ребята с такой серьёзностью играют такие вещи. И сам процесс подготовки к этому спектаклю… т.е. первое, что было сказано после приезда, это «где нам можно посмотреть сцену, где можно репетировать» т.е. они всё время в это погружены полностью. И посмотрев их на гала-концерте, я подумала: «Боже мой, как туда трудно будет глубоко погружаться во время спектакля. Я тогда действительно подумала, что там будет что то зловещее… иронию в самом тексте, когда его читаешь, не ощущаешь. Когда ребята это всё преподнесли, мне стало легко, я всё это восприняла легко. Я не ушла с поникшей головой, что «какой безобразный мир и вообще», об этом было сказано, но это было интересно, смешно.
Шевченко: я вот когда увидел первое переодевание, думаю: «Так, пошли верёвочки, тряпочки… Ага, Григурко.
Рутберг: Ну зачем же ругаться?
Шевченко: просто я увидел такие полупридурочные ленточки, и когда стали говорить про дерево, и выносится наша зачуханная вешалка – это уже всё… Потом опять переодеваются, загруз какой то, тяжёлая жизнь… худые ноги…живот впал в позвоночник… Потом они выносят эту верёвочку зачуханную… Где они её взяли? Смотрит на неё очень серьёзно… эвкалипт, он помогает всю жизнь, и зимой и летом…Махание верёвочкой этой, тряпочкой. С таким наполнением от Ежи Гротовского… Самое интересное, что у нас же есть номинация: декорации. Я думаю, так. Декорации… ага, три верёвочки, шарик воздушный, наша вешалка… Вот это был кайф. У Вас появилось то, чего у многих театров нет – Лицо. И может быть, здесь не должен быть режиссёр, который делает паузы. Там как сложится, так и сложится – у каждого. Замечательный ход – переодевания в другие костюмы… Очень хороший приём, и это всё у всех на глазах.
Юля Лохова: когда фестиваль начался – действительно после гала-концерта никто ничего не понял. И вот, когда спектакль начался и Вы вышли… прямо чувствовалось в зале то, о чём говорил Валера «Ну ладно, давайте, переодевайтесь…Ага» и вот, когда эта волна проходила и зал включался. Вообще замечательно. Вот когда ещё «стояк, коровяк», все – «Что? Чего? Кто?» А когда Надейка попортила Фама, здесь уже был перелом, мне кажется. Здесь зал уже расслабился, и стал просто смотреть. Валера Шевченко: Главное уйти от эстрадной миниатюры, ни в коем случае не поддавайтесь пошлости… Засмеялись… Здесь есть червоточинка.
Гатилин Саша: Вот здесь момент простраивания. Если бы мы самого начала шли по пути, что будет смешно, что будет иронично, то ничего бы этого не было. Это существовало бы только для нас. Поэтому этого хода мы никогда не делали и, надеюсь , никогда делать не будем. А предельная оправданность, открытость и проделанность – она в любом случае вызовет какие-то реакции, восприятие каждого человека. Кто-то воспринимает это иронично, а кто-то трагично. Но простраивать партитуру восприятия глупо. - перевод качественный, но эти строки там почти поэтические, проза доведена почти до белого стиха.
Тоня Ростовская: - выход на ритмические структуры – до этого ещё надо дойти. Мне кажется, что это высший пилотаж, это предельно. Ритм – это предел существования, помимо всех задач, это ещё один пласт, на который мы пытаемся выйти. Это ещё одна глыба, к которой мы подступаем, но это вещь очень серьёзная. Ритм- это отдельное тело. Реплика….нет, ритмы всё равно присутствуют, другое дело, что они не согласованы.
Тоня: надо их осваивать.
… Рутберг: Задача любого фестиваля – определить на ближайшие годы какие то вещи. Сегодня надо рассчитывать на простого зрителя, не в том смысле, что бы он всё понял, а в том, чтобы он почувствовал. Сегодня, когда зритель заморочен кино, визуальной информацией, компьютером, театр должен вернуться к своей сути, и тогда должно произойти чудо. Человек пришёл и увидел чудо. То, что происходит за рампой – чудо. Что бы зритель увидел это во всём. В фонограмме, оформлении. Чтобы акт творения произошёл. Сейчас театр должен противостоять кинематографу.
Рогачевский: на человека сейчас слишком много давят. Поэтому должен быть другой угол зрения, который может пробудить что-то настоящее, катарсис.
Шевченко: сегодняшнее обсуждение – первое, на котором есть о чём поговорить. Сегодня – прорвало. Сегодня как раз тот случай, когда возникла та лабораторность фестиваля, его общение, его эксперимент. Слава Богу нет этого – «Мне понравилось, всё, следующий». Это ваша заслуга.
Рутберг: Я согласен с Валерой. Сегодня на мой взгляд, самое лучшее и продуктивное обсуждение. Потому что обсуждение по идее. На что оно направлено? На то, чтобы как то быть полезными авторам. Сегодня было высказано немало полезных соображений. Я абсолютно согласен с продуктивностью контекстного подхода. Я попытаюсь с точки зрения моего педагогического, режиссёрского, актёрского, зрительского опыта проследить показанное Антониной в театральном контексте. Я благодарен авторам этого спектакля за предварительную концептуальную информацию. Это мне помогло смотреть спектакль. И в каких то вещах попытаться разобраться. Мне ясно объяснили, что передо мной – лаборатория, со всеми вытекающими от сюда последствиями. Конечно, лаборатория ставит свои цели, но далеко не всегда конечная продукция лаборатории – это спектакль. Вот тут мне самому интересно поразбираться, как этот дуализм был реализован вчера. С точки зрения театрального процесса я начну со второго спектакля, с некоего итога. Он, как я понял из нашего с вами разговора, для Вас не принципиален, а на суд вынесен именно итог. А для авторов он не принципиально важен. Мне ясно: лаборатория даёт некую поисковую направленность. А спектакль требует некой определённости. Мне спектакль такую определённость во многом дал – это опыт в театре абсурда. И подходить к нему, и читать его, и требовать от него (а зритель ведь всегда чего то требует) можно только тогда, когда знаешь, какие правила игры заявляет театр. Ага, вот тут такие правила игры выполнены – я удовлетворён. Или не Выполнены – я не удовлетворён. Театр внятно, с первых шагов заявил правила игры – театр абсурда. Отсутствие бытовых, житейских, причинно-следственных связей. Всё это было заявлено ещё и в авторском тексте, и это было очень точно. Потому что мало того, что авторский текст заявлен, но ещё и заявлены правила игры. Всё остальное я соотносил с авторским текстом. Ага! Вот то, что на сцене – это мы раскрываем то, как мы понимаем в лабораторном процессе – я это тоже знал. И в этот вечер произошло любопытное совмещение. Концептуально-противоположных дел. Перед вами Хайнц показывал – вот текст, а вот его иллюстрация. Вы показали – вот текст, а вот его раскрытие. Значит, я понимал, мне не надо здесь искать житейской логики – это театр абсурда. И вот тут… Мы уже начали с Тоней этот разговор. Мне представляется он важным. Зрительский опыт у меня очень удачный. Зрительский опыт театра абсурда. 9-ть лет я ездил в Германию и работал там на методологически грандиозном фестивале. Кубэ – великий деятель от театра, и великий организатор. Каждый год проводил неделю движенческих театров. Организовывал принципиально не так, как организованы все известные мне фестивали. Он только сам ездил по миру, только сам смотрел спектакли и их приглашал. Причём два спектакля экстра-класса одного схожего направления он никогда не приглашал. Он мог пригласить более слабый спектакль, (хотя планка там была очень высока) но другого направления. Таким образом 9-ть лет подряд я видел срез современного театра абсурда. Лаборатория от века своего зарождения призвана быть лабораторией театра вообще. В этом её природа. Она первая разнюхивает тенденции, когда эпоха завершается, как мозговые клетки, умирает вся история. Так вот этот движенческий театр был изначальным синтетическим театром на основе движения, (доминантой было всегда выразительное движение) и он предъявлял образцы театра абсурда. И на моих глазах театр абсурда не случайно родился, а был отражением, зеркалом полной бредятины нашей жизни, где точно так же нарушены причинно-следственные связи. И это на уровне быта, это каждый день. Только по этому родился этот театр, только поэтому зритель понимает, что, «да, этот бред про меня». На моих глазах от достаточно первоначальных опытов, когда все спектакли – чудные так, чудные эдак, - все они были про одно – весь мир бардак, и я в нём случайно. Но за 9-ть лет, шаг за шагом, семимильными шагами, всё больше и больше появлялось спектаклей, где я понимал – «да, весь мир – бордель, но спасёт любовь» – это был один спектакль. «да, весь мир – бордель, но спасёт разум», и это был другой спектакль. «да, весь мир – бордель, но спасут дети» – 3-й. Всё чётче и чётче стало вырисовываться, про что «бордель». И как только это достигло зрелости, абсурдистский театр превратился в реалистический.